В конце концов он провел спокойную ночь без сновидений на диване в бывшей бильярдной , полной лунного света комнате в верхнем этаже, наутро перенес туда свой фибровый чемодан и прибил к стене фотографию, на которой был снят вместе с пропавшими братьями. Из большого полукруглого эркерного окна его нового прибежища ландшафт казался еще не открытым, нехоженым краем — прибрежный камышник, озеро, ледники и обрывы высокогорья, ни дорог, ни человеческого следа. Далекие террасы каменоломни и ветхий лодочный сарай виллы из этого окна были не видны.

Собачий дом располагался под сенью огромных сосен максимум в часе ходьбы от Моора, и все же Берингу иной раз чудилось, будто слышит он не шум ветра в игольчатых кронах, а прибой незримого моря, которое отделяло его теперь от наследства и от прежней жизни.

Путь назад, в кузницу, был отрезан; когда через неделю после ухода он, сунув в багажник «Вороны» коробку с дефицитом, явился на холм, отец забросал его камнями. Камнями по блестящему лаку лимузина! Он подал машину назад на безопасное расстояние, вышел, все еще полагая, что это недоразумение, отцова слепота, и опять направился к старику, со своим благотворительным пакетом в руках, перечисляя вслух, что там у него в коробке... Но старик продолжал швырять камни и ледышки — бессильные снаряды, пролетавшие далеко мимо цели, — и, будто не слыша всех этих перечислений лавандового мыла, ментоловых сигарет и лосьона для бритья , знай выкрикивал: Убирайся!

Не задетый ни одним камнем, Беринг оставил тогда коробку на щебеночной дорожке (и с тех пор лишь украдкой подбрасывал подарки и провизию к воротам кузницы, пока Лили в конце концов не вызвалась раз в месяц доставлять его посылки с виллы «Флора» на Кузнечный холм. От Бразильянки старик принимал все и никогда не интересовался, кто снабжает его этакой роскошью).

В Собачьем доме было много такого, чем другие дома приозерья никак не могли похвастаться: консервированные морские деликатесы, арахисовое масло, бразильское какао, бельгийский шоколад и целлофановые пакетики с пряностями — гвоздикой, лавровым листом и сушеным чилийским перцем...

На кухонных полках хранились лакомства с армейских складов и с черного рынка, а в необитаемых анфиладах комнат и в салонах, где бродили одни только собаки, хозяин же дома иной раз не появлялся месяцами, истлевало наследие без вести пропавших жильцов: гобелены с зимними фламандскими пейзажами и охотниками в снегу, кожаные кресла и диваны, изгрызенная обивка которых клочьями свисала с подлокотников и спинок. Мраморная ванна в одной из ванных комнат верхнего этажа была до половины засыпана мусором и обвалившейся штукатуркой, в разворованной библиотеке на звездчатом наборном паркете шуршали листья, которые штормовой ветер заносил в выбитое окно...

Однако и здесь куда больше, чем все деликатесы и обветшалая роскошь утраченного времени, Беринга привлекали машины и технические тайны: скажем, поющая в деревянном сарайчике турбина, которая извлекала электроэнергию из ручья, бегущего через парк в озеро, так что в иные вечера дом сиял во мраке, точно празднично освещенный корабль; кроме того, радиоприемник, из которого по определенным дням в определенные часы слышались голоса Армии, голоса камнеломов в карьере и треск и шорохи тишины между их сообщениями, приказами и вопросами. А еще — телевизор , один из трех во всем приозерье...

Но если два других телевизора стояли под замком в помещениях для собраний моорского и хаагского секретариатов и лишь раз в неделю являли жадным взорам публики черно-белые мелодрамы, картинки американской жизни, а иногда престарелого Стелламура, жестикулирующего на трибуне, украшенной цветами и звездно-полосатым флагом, то в пустой библиотеке виллы «Флора» телеэкран нередко мерцал как бы сам для себя, показывая разве что собачьей стае погодные карты военной телестудии или затянутых в мундиры дикторов, которых электронная вьюга помех превращала в искрящиеся фантомы.

Впрочем, среди технических чудес виллы «Флора» больше всего завораживал Беринга отнюдь не этот деревянный ящик с экраном, такими штуками он в свое время уже любовался в секретариатах, они были ему не в новинку; его притягивало как магнит и не отпускало другое: аппарат из комендантского наследства, который после отъезда майора Эллиота пылился на одной из застекленных веранд между двумя обтянутыми тканью динамиками, — проигрыватель .

Амбрас нисколько не возражал, когда Беринг отремонтировал этот хлам , вновь соединил перегрызенные кабели, залатал обтяжку и перепаял контакты, а потом часами сидел перед динамиками, слушая одни и те же записи, ведь большая часть эллиотовских пластинок, долгие годы валявшихся на веранде, без конвертов, в зимней сырости и летнем зное, пришла в полную негодность.

Дел у Беринга было по горло: он сопровождал Амбраса в каменоломню, чинил всякую механику, прибирал дом, рыбачил в Ляйсской бухте, шоферил на «Вороне», ездил то в лес, то вдоль побережья, — но как только случалась передышка, сразу же предавался музыке, которую Эллиот оставил в наследство Собачьему Королю.

Кстати говоря, имя этого наследства Амбрас и узнал лишь от своего телохранителя и опять-таки лишь благодаря телохранителю сам мало-помалу стал получать удовольствие от этих новых звуков в своем доме, так непохожих на скверную игру духового оркестра каменотесов и на трескучие марши свекловодов. Вот почему он не протестовал, когда Беринг — при первом после его переселения визите Лили на виллу — включил на полную громкость соло электрогитары и так переполошил собак, что иные из них даже начали подвывать.

— Что у вас тут творится? — смеясь воскликнула Лили.

И прежде чем Беринг успел ответить, Амбрас крикнул:

— Это рок-н-ролл!

ГЛАВА 15

Keep movin' [1]

Бронеавтомобиль побывал в Мооре чуть свет проездом из Ляйса, оставив на стенах, воротах и деревьях цветные пятна афиш: морской синью и золотом блестела одна из них на обшарпанной, окруженной зарослями маков афишной тумбе у пароходной пристани, вторая была наклеена на доске объявлений прежней комендатуры, поверх поблекших листовок и приказов, текст которых было уже невозможно прочитать, ну а тот, кто шел по набережной, видел такие же афиши на каждом третьем или четвертом каштане. Золотые буквы на синем фоне:

CONCERT.

Friday.Впятницу.В старом ангаре. После захода солнца.

Даже притвор запущенной часовни ляйсской общины кающихся и тот был обклеен этими афишами. Морская синь с золотом. Краски были на удивление яркие, и едва бронемашина скрылась из виду, как уличная ребятня (да и не только ребятня) спешно кинулась их отклеивать и с обрывками бесценной добычи разбежалась по укромным местам... Но даже если при такой жажде красок и редкостной бумаги хоть один-единственный из здешних обитателей улучил минутку и, прочитав текст, поделился с кем-нибудь новостью, она безусловно мигом облетела бы всю округу, как и любое другое известие.

Концерт! В пятницу в ангаре на старом моорском аэродроме после долгого перерыва наконец-то опять будет шумно и весело. Шумно и весело от песен некой группы , отправленной верховным командованием в гастрольное турне; группа давала концерты не только в казармах, но и в самых глухих деревушках оккупационных зон, чтобы, по замыслу мироносца Стелламура, возбуждать интерес молодого поколения побежденных и привлекать их на сторону победителей.

Первый из таких концертов состоялся много лет назад, еще под присмотром майора Эллиота, и мало чем отличался от стелламуровских торжеств в каменоломне. Старый аэродром, расположенный над озером, в защищенной от ветров горной долине, проработал в годы войны очень недолго и впоследствии служил посадочной площадкой разве что воронам да перелетным птицам, а ангар тогда (как и теперь) был единственным неразрушенным помещением, которое могло вместить зрительскую публику из приозерья.